Когда королева Анна, трепеща от волнения, показала подруге записку от герцога Бекингема, в которой он просил о свидании, герцогиня де Шеврез обрадовалась. Наконец-то эти двое переходили от взглядов к словам, от вздохов к делу. Но радость этой прожженной интриганки быстро померкла. Уж очень много во всем этом было неувязок. К примеру, отчего герцог предпочел передавать записку тайком, когда смело можно было доверить ее Мари Эйме? Так было бы и надежнее и безопаснее. Более того, ни словом, ни намеком Джордж Виллерс не обмолвился о свидании с Анной Австрийской, а такая таинственность была вовсе не в его духе. Победы над женщинами составляли едва ли не главное наслаждение его жизни, после удовольствия повелевать и видеть, как твои повеления, даже самые безумные и расточительные, беспрекословно исполняются.

Как можно мягче, дабы не напугать подругу, и не отбить у нее охоту к любовным приключениям, герцогиня де Шеврез поделилась с королевой своими опасениями, и было решено, что в сад на свидание пойдет Мари Эйме, под густой вуалью и в платье королевы. Если их подозрения напрасны, она пришлет за королевой. Если же нет, то пусть затеявшие такую бесчестную игру пеняют на себя! Анна Австрийская горячо обняла подругу и назвала ее своей спасительницей, дамы обменялись множеством клятв вечной дружбы, и герцогиня отправилась в сад, стараясь подражать походке и манерам королевы Франции, и вести себя так, как вела бы себя испуганная и добропорядочная женщина, готовая, правда, после соответствующего штурма расстаться со своей добропорядочностью.

Встреча была в меру жаркой, в меру чувствительной, и Мари Эйме вполне натурально ахнула, с любопытством разглядывая мужчину, стоявшего перед ней на коленях, черт бы побрал эту вуаль, сквозь которую не отличишь поклонника от дерева в саду. Но все же… все же она была уверена, что этот некто, с жаром покрывающий поцелуями ее руки, был таким же герцогом Бекингемом, как она была королевой Франции. Отчего герцогиня пришла к такому выводу? У нее было достаточно времени, чтобы приглядеться к красавцу-англичанину, пока тот жил в ее доме в Париже. У Стини, так похожего своей ангельской красотой на святого Стефана, был один маленький изъян. Его пышные волосы стали редеть и как раз на макушке. Конечно, сосчитать количество волос в темноте и сквозь вуаль она не могла, но готова была поклясться, что ни один влюбленный мужчина, тем более, такой самолюбивый, как Первый министр короля Англии, не будет демонстрировать даме при первом же свидании свои чувствительные, так скажем, местечки.

Ну, хорошо, какая бы игра тут ни была затеяна, в нее вполне можно поиграть вдвоем!
- Да, я пришла, - робко прошептала она, подделывая нежный, мелодичный голос королевы. – Но сударь, что значит ваша записка? Вы либо безумны, либо считаете безумной меня. Я верна своему мужу и никогда ему не изменю. Увы. Пусть он не может претендовать на мою любовь, он имеет право требовать от меня преданности!
Какое счастье, что у Мари Эйме тоже имелся муж. Вот уж кстати! Но кто же вы, месье? Дьявол, в этом положении они все одинаковые, как горошины в стручке. Кардиналист? Вполне вероятно. Но кто, кто? И если это ловушка, то когда же наступит развязка?
- Встаньте, прошу вас. Вы не должны… и я тоже не должна.
Последние слова Шеврез сопроводила печальным, выразительным вздохом, после которого, обычно, пылкие кавалеры берутся доказывать, что долг отнюдь не превыше наслаждения.

Если бы это был Бекингем, то, право, его стоило бы отчитать за такое отсутствие фантазии. Оставалось надеяться, что настоящий Стини, где бы он сейчас ни был, был все же поизобретательнее, хотя, бедняжка Анна, благослови ее Господь, не избалована любовными признаниями и вряд ли будет привередничать.
Когда прозвучало имя «Мари», да еще с эпитетом «святая», совсем не святая Мари Эйме едва не рассмеялась. Похоже, месье рыболов понял, что поймал не ту рыбку, и теперь пытается выкрутиться. О нет, сударь, кто-уж-вы-там, так легко вы не отделаетесь.

- Вы не должны такое говорить, а я не должна слушать ваши речи, - с благородной грустью в голосе ответила она. – Люди нашего положения не должны слушаться голоса сердца. Сколь бы благороден ни был этот голос, он заведет нас на погибель! Нет, мой друг. Пусть мы будем страдать, но  сможем утешиться тем, что наши страдания благородны и чисты!
Женщины всегда говорят о чистоте и благородстве страданий, когда не могут себе позволить лечь в постель с желанным мужчиной. Забавное, милое лукавство, о котором герцогиня де Шеврез вспомнила так кстати.

Руки были зацелованы, но мужчина все еще не поднимался с колен, а терпение Мари Эйме уже было на исходе, как у кошки, под носом которой водят лакомством, но не дают его съесть.
- Ах, кажется, у меня кружится голова, - сообщила она, надеясь, что в голосе достаточно убедительной слабости. – Я вижу там скамью, давайте присядем. Мне нужно прийти в себя, а потом... потом я должна буду вернуться. Но память об этой встрече я буду хранить вечно!

Пожалуй, малышка Анна нынче многим обязана своей подруге. Но где же зрители? Не может быть, чтобы такая интрига была затеяна ради удовольствия поцеловать подол платья королевы Франции. Если Анну задумали скомпрометировать, то рядом обязательно должны быть свидетели, и свидетели весьма влиятельные, чтобы их слово стало решающим в обвинительном приговоре супруге Его величества.
Сев на скамью, герцогиня молитвенно сложила руки под вуалью, словно пытаясь обрести спокойствие и спасение в обращении к деве Марии, и даже для убедительности прошептала несколько слов на испанском. Ну же, господа, или дамы, или и те, и другие, покажите себя!

Отредактировано Мари де Роган де Шеврез (2016-04-07 11:35:11)

- Так вы говорите, кардинал, что мне непременно надо пройти с вами в сад? – король Франции надменно вздернул подбородок и окинул взглядом своего советника.
Он был доволен этим увеселением, которое придумал Красный герцог для всего его двора, с проводами сестры до Кале. В Париже весной не так хорошо, как в провинции, а Людовик любил свежий воздух и запах цветения деревьев. Кое-что ему передалось от отца, но вовсе не его добросердечие. Поэтому капризный отпрыск Генриха де Бурбона сейчас волком смотрел на Армана дю Плесси, желая понять по какому такому праву он отрывает своего государя от веселого времяпрепровождения в обществе дам кортежа и нескольких кавалеров, которые угодливо развлекали монарха рассказами и сплетнями.

Но, стоило признать, Ришелье никогда не говорил ничего зря, и, тем более, не предлагал, потому Его величество сменил гнев на милость и, покорившись неизбежному, встал с кресла, вокруг которого собрались придворные, и милостиво передал свой кубок, еще наполовину полный вином, Этьену д’Алигру, хранителю королевской печати.
- Господа, мы идем на прогулку по приглашению Его преосвященства, - объявил он присутствующим, и мученически вздохнул. – Кто желает, может последовать за нами. Позовите сюда факельщиков и музыкантов, я не собираюсь гулять в тишине и в темноте, - хоть что-то, но должно быть так, как он хочет.
В общем, Его величество не против был пройтись и размять ноги, так почему же не сделать приятное кардиналу, у которого, как казалось со стороны, было очень загадочное лицо? Или это так падали блики от свечей? Впрочем, неважно. Скоро все выяснится.

- Не томите, Ваше преосвященство, расскажите, что вы приготовили для нас в саду? Вы же знаете, как мы относимся к сюрпризам – весьма неоднозначно, - ноги короля, облаченные в шелк чулок и бархат туфель, уже ступали по мягкому гравию двора амьенского замка. Ждали факельщиков и флейтистов. Придворные перешептывались в недоумении.
В этот вечер король был особенно благостен от того, что нигде не было видно смазливой физиономии Джоржа Вильерса. Те, кто желал сделать государю приятное, усиленно распускали слухи, что Первый министр Англии устал от переезда и мучается мигренью, протрясясь день в карете по французской дороге. Никто, кроме мушкетеров и гвардейцев, без особого позволения Луи не имел права сопровождать кортеж верхом, и Бурбон мстительно не разрешил этого и англичанам.

Недовольно нахмурив брови, Людовик посмотрел на кардинала. Что-то Его Преосвященство темнил, а света на улице и так было мало в этот поздний час.
Бурбон молчал, подобно актерам, выдерживая паузу и не торопясь соглашаться с доводами Армана дю Плесси. Он картинно поднял глаза к звездному небу и медленно вытянул правую руку в сторону. Один из пажей, находящихся в услужении у короля в этот вечер, не замедлил подать ему трость.

- Звуки ночной природы, говорите, кардинал? – он покрутил в пальцах модный аксессуар, призванный больше для того, чтобы занять правую руку мужчины, когда она не ложилась на женский стан, не держала эфес шпаги, перо или кубок вина, чем для опоры. – Ну что ж, - качнувшись на каблуках, он коснулся дыханием лица Ришелье, - пусть будут звуки ночной природы. И, если я их не услышу, то вы сыграете мне на лютне, Ваше преосвященство. Говорят, вы ловко перебираете струны, а не только нити паутин своих шпионов, - добавил он шепотом.

Он прекрасно чувствовал, как этот хитрый политик пытался управлять своим королем, и зачастую не был против того, но это не значило, что государь Франции будет марионеткой в руках своего советника. Прежде, чем принимать какие-то судьбоносные для своего королевства решения, Луи имел привычку сам взвешивать, насколько они будут выгодны для Франции и для него самого.
- Скажите флейтистам, что они не потребуются, - возвестил он, - и захватите лютню.
Подняв левую руку вверх, король сделал знак придворным следовать за ним и устремился во мглу ночного сада амьенского замка.

Любопытство то и дело заставляло его поглядывать на Ришелье, чье лицо в свете факелов казалось монарху особенно хищным. Может напрасно он полагается в столь многом на дю Плесси? Надо бы устроить ему проверку. Людовик никогда не страдал, если по милости интриг кардинала исчезали из его окружения те или иные люди. Не будет плакать и по самому Красному герцогу, если тот будет служить плохо его интересам.
- Итак, куда направимся? – вопросительно посмотрел он на своего спутника, и почесал за ухом его белую кошку. Надо будет узнать у Ришелье, как при его любви к этим клубкам шерсти, он умудряется держать всегда в чистоте и опрятности свою красную сутану. Факельщики вышли вперед и осветили небольшую поляну со статуей Афины. От этого места вглубь сада вели две тропинки, и Луи предлагал кардиналу указать дальнейший путь их прогулки.

Возможно, герцогиня несколько… увлеклась. Игра была такой забавной, два актёра старательно произносили заученные роли, прекрасно зная, что обмануть им удалось разве что застывшие в немом изумлении статуи. Но с другой стороны, игру нужно было доводить до конца. Кто бы ни следил за ними, этот любопытный недруг королевы Анны должен был убедиться, что его планы пошли прахом. А пока что Шеврез, как ни прислушивалась, не различила в кустах ни единого подозрительного шороха. Значит, пойдем дальше. Ах, Ваше величество, я бросаю на алтарь дружбы свою добродетель!

Воспользовавшись тем, что луна светила ей в спину, а в ночной темноте пойди различи, чьи губы тебе улыбаются, неугомонная герцогиня приподняла краешек вуали.
- Все в руках Господа, - набожно прошептала она, старательно копируя манеру речи королевы Анны. – Я буду молиться о нашей новой встрече.
Ах, тысяча чертей, как говорят господа мушкетеры, знать бы еще за кого именно молиться? Кто он, ее визави? Кардиналист? Роялист? Скорее, первое, чем второе. Но, раз голос и прочая ни о чем нам не говорит, а таинственный месье достаточно ловок, чтобы не показывать свое лицо, пойдем другим путем.

- Но, прежде чем мы простимся, и мое сердце подсказывает мне, что разлука наша будет долгой, я исполню вашу мечту. Пусть этот поцелуй станет залогом того, что я никогда вас не забуду!
Вот уж, что правда то правда. Своих любовников Мари Эйме могла не помнить по именам, поскольку имена могут быть одинаковы, но нет одинаковых губ, нет одинаковых поцелуев, нет, и не может быть, одинаковых ласк. Хотя, могут быть худшие и лучшие, и с недавних пор у Шеврез были все основания отдавать соотечественникам венок первенства.
Старательно изображая вполне уместную робость, Ее светлость наклонилась, приблизив свои губы к губам того, кто тоже старательно изображал пылкую страсть.
И, да, стыдливость ее не мучила. К счастью, чем-чем, а этим недугом Мари Эйме де Роган де Шеврез никогда не страдала.

С недовольной миной на лице, король Луи сбивал росу своей тростью с травы впереди себя. Его туфли уже начали пропитываться влагой, и затея кардинала нравилась ему все меньше. Однако, он согласился оставить факельщиков на тропинке, а сам послушно последовал за Ришелье, наблюдая, как точно также бесшумно за ними крадутся придворные.
Он уже хотел высказать своему спутнику в алой сутане все, что думает о нем, как они вышли к каким-то кустам, которые явно скрывали за собой скамейку. Раздвинув тростью ветки, король смог убедиться, что скамейка эта не пуста – на ней в горячем поцелуе слились две фигуры. И, судя по платью, которое он сам выбирал для своей супруги этим утром, одна из фигур принадлежала королеве Франции.

Монарх метнул злой взгляд на кардинала и закусил губу в досаде – такой подлой измены он не ожидал даже от своенравной испанки. Но в тоже время его кольнуло нечто похожее на совесть – а много ли времени он проводил в спальне своей жены последнее время? Кольнуло и исчезло. Это не давало ей права на прелюбодеяние. И будь она хоть трижды королева и четырежды сестра Филиппа Габсбурга, он накажет ее, как полагается. С мрачным удовлетворением Людовик представил себе, как в нежную кожу женщины будут впиваться доски тюремного ложа камеры Бастилии. А ее любовник будет с позором изгнан из Франции, Генриетта вернется в Лувр до тех пор, пока Стюарт сам не пожалует за своей женой во Францию, если пожелает избежать войны между государствами.

- Позовите стражу, господа, - с обманчивой мягкостью в голосе произнес король, выходя из своего укрытия. Его взгляд скользнул по мужчине, державшем Анну в объятьях, и ненависть всколыхнулась в сердце Бурбона с новой силой. Неужели, Бэкингем? То-то его было не видно весь вечер.  – Мы обвиняем эту женщину в прелюбодеянии, а этого мужчину в измене нашим интересам.
Обернувшись к кардиналу, он добавил тихо:
- Позаботьтесь о том, Ваше преосвященство, чтобы об этом случае стало известно всем, и прикажите завтра собираться кортежу в Париж.

Ла Валетт, покрытый слоем пыли, только что прибыл из Кале. И, как говорится, сразу с корабля на бал. Вернее на спектакль. Что это было: комедия или трагедия? Представление, развернувшееся перед королем и его свитой, заслуживало внимания. Конечно, завтра будут болтать на каждом углу, приукрашивая и преувеличивая увиденное, но сегодня все смотрели, не отрывая глаз, чтобы ничего не упустить. Каждое движение, каждое слово участников спектакля завтра буде на вес золота.

Луи, свойственной только ему пружинящей походкой готовящегося к прыжку тигра, осторожно протолкался среди застывших придворных. Поближе к Ришелье, чтобы внимательнее рассмотреть участников этого представления. Луна прекрасно освещала женскую и мужскую фигуры.  Все же Ришелье добился своего – кто же не узнает королеву. Д’Эпернон позволил себе усмешку. Какое безрассудство, какое безрассудство, господа! Либо сестра испанского короля действительно настолько влюблена в этого англичанина, либо она…глупа. Ла Валетт уже был готов осторожно высказать Ришелье свои мысли по поводу увиденного, но усталость брала свое, поэтому он решил отложить до утра. Да и светский костюм, покрытый пылью не совсем подходил для того, чтобы предстать в нем перед королем и первым министром Франции. Арман не одобрял подобного, и сын герцога д’Эпернона прекрасно помнил об этом. Луи уже готов был смешаться с придворными, чтобы покинуть «спектакль», но замешкался, услышав голос короля и отданные им приказы. Кардинал, конечно, знал, чем грозит Анне измена супругу и государству. Однако даже у него по спине пробежал холодок.  Нет, д’Эпернон не жалел сестру испанского короля. В конце концов, в этом мире каждый за себя, ну и за Ришелье. К тому же, Анна сама виновата. Нечего было путаться со Стини, а если и путаться, то осторожно. А она что? Луи всегда ценил хитрость и осторожность. А если уж люди так глупо попадаются, пусть и понесут наказание.

Ла Валетт вздрогнул. Женский голос, разрезавший воздух ночного сада был знаком ему. Но этот голос принадлежал не Анне Австрийской. Он принадлежал женщине, умом и телом которой он наслаждался совсем недавно. Д’Эпернон узнал голос герцогини де Шеврез. Право, пути Господни неисповедимы. Луи, конечно, помнил про сделку, заключенную с этой дамой, но кто сказал, что ее условия он должен выполнять именно сейчас. Кардинал все еще оставался в толпе придворных. Он взвешивал все за и против. Ла Валетт вполне мог уйти незаметно, и подруга королевы даже не узнает, что он был здесь. Хотя…от этой женщины можно ожидать чего угодно.

- Ваше Высокопреосвященство, - негромко начал д’Эпернон, оказавшись рядом с первым министром Франции, - я только что прибыл из Кале. Ваше поручения выполнены в лучшем виде. И прибыл я как раз вовремя. Как здесь все интересно. – Луи ухмыльнулся, скользнув взглядом по женщине, разыгрывавшей раскаяние. Почему-то в искреннем раскаянии герцогини де Шеврез Луи сильно сомневался. – Если позволите, монсеньор, я выскажу свое мнение. На мой взгляд, для герцогини де Шеврез лучшим наказанием будет ночь покаяния. Чтобы она провела ее в молитвах. Я даже готов доставить мадам в ближайшую церковь и проследить, чтобы эта женщина все же вымолила прощение у Всевышнего.